Предсказание старшины

+ 4
+ 1
Общество / 11.05.2019 09:17

Он родился в Лальске в 1924 году, а спустя семь лет пошел в первый класс Подосиновской средней школы, по окончанию которой — в июле 1942 года — был призван в армию. Окончив пехотное училище младшим лейтенантом, Юрий Павлович Иньков попадает на Калининский фронт, где в должности командира пулеметного взвода участвует в жестоких сражениях на Курской дуге. Первое ранение в ногу он получил уже через месяц. После кратковременного лечения он вновь на передовой, где его одно за другим преследуют осколочные и пулевые ранения. В самом конце сорок третьего  пуля снайпера лишает его правого глаза. С февраля 1944 года он числится в резерве, но в апреле снова в строю, занимаясь обучением личного состава в запасном полку. Служба в армии для него закончилась через четыре месяца после окончания войны; демобилизованный офицер поступает в Саратовский техникум физической культуры.
А затем судьба вновь возвращает его на порог родной Подосиновской школы, в которой он становится преподавателем физкультуры. Своим коллегам и ученикам он запомнился скромностью, принципиальностью и твердостью. Однажды в книге Владимира Киппеля «Однополчане», изданной Хабаровским издательством  в 1984 году, был опубликован рассказ «Бой местного значения», в котором Юрий Павлович — главное действующее лицо. А спустя 17 лет рассказ «Бой за новое село» появился в сборнике «Судьбы, опаленные войной» вышедшем в Кировском издательстве.
Весной 1996 года Юрий Павлович в интервью корреспонденту газеты «Вести» рассказал о своем друге — старшине Петре Мешкове, предсказавшем собственную смерть. О нем ветеран написал рассказ,  хранившийся в архиве его родственников. Повествование написано от первого лица, себя в нем младший лейтенант Иньков называет Николаем. Мы предлагаем его читателям.   

0 617


Он не вернулся из боя
Вспоминая военные годы, я как живого вижу своего друга Петьку Мешкова, командира взвода автоматчиков, с которым я сразу же подружился, как только пришел в роту. Петька был старше меня на несколько лет, опытнее в военном деле (на его гимнастерке были ленточки четырех ранений), я ему завидовал и старался во всем подражать. Солдаты его любили.
Но покорил он меня не только как бывалый солдат. Петька слыл сильным и красивым парнем. Его смуглое, с карими глазами и черной челкой, лицо всегда было радостным и веселым. Вечерами он пел украинские песни, и у нашей палатки собиралось много солдат со всего батальона. Среди солдатских пилоток белели платки сестер и санитарок.
Петр часто рассказывал мне про свой Днепропетровск, где он родился, жил и работал помощником машиниста на паровозе.
— Ты знаешь, Николай, я так стосковался по своему паровозу, что и рассказать не могу. Мне часто снится, что я опять на паровозе. Ощущаю его дыхание, дрожь, стук колес, слышу гудки. Мы, машинисты, по обыкновению, здоровались, прощались, переговаривались с помощью гудков. Как же я хочу дожить до конца войны и снова работать! — признался он мне в неспешных разговорах, что грели наши души в перерывах между боями.
Даже мне, человеку, не видевшему поезда до призыва в армию, после его слов казалось, что начинаю видеть в них нечто одушевленное, близкое и знакомое. Своими рассказами Петька манил меня после войны ехать в Днепропетровск, работать у него подручным. То были наши мечты, но мы ни на миг не забывали, что идет война.
Наступил август. Было жарко, наши войска начали наступление по всему фронту. Рота, в которой мы служили, находилась в резерве штаба полка и располагалась возле дороги, по которой всю ночь шла техника. Мы насчитали более шестидесяти танков.
— Жаркое дельце будет завтра. Я уже два года воюю, но такого количества техники не видел, — проговорил Петр, — днем я ходил в соседний лесок, так с трудом нашел место, где можно присесть. Под каждым кустом миномет или орудие. А сзади нас — дивизион «Катюш». В общем, музычка хорошая будет. Только затыкай уши.
Действительно, на рассвете все кругом загрохотало, загудело, заухало. Земля содрогалась непрерывно,  в воздухе запахло гарью. Пороховой дым над землей был так плотен, что солнечные лучи не могли пробиться сквозь него. Последний аккорд в этом страшном грохоте принадлежал «Катюшам». Со страшным воем над нами пронеслись залпы из раскаленных снарядов, неся смерть и уничтожение всему живому. Вскоре с передовой потянулись раненые. К грохоту боя прибавились стоны искалеченных людей. Кругом был сущий ад.
К обеду бой удалился. И мы вместе со штабом полка пошли за наступающими войсками. Поле утреннего боя представляло страшную картину. Кругом, куда не посмотри, трупы, трупы, трупы в страшных, неестественных позах, изуродованных и обезображенных. Десятки обгоревших танков стояли грудами искореженного металла. Около одного блиндажа Петр поднял новенький немецкий котелок.
— Вот смотри, Николай, фриц из котелка еще не успел и поесть, видно, ночью пригнали. — Повертев котелок, Петр прицепил его к себе на ремень, сказав: — Пригодится! — У него действительно не было своего котелка, мы питались из одного.  
К вечеру войска остановились, бой замер. Только изредка рвались снаряды, немцы пускали их наугад. Ночью нашу роту из резерва вывели на передовую. Рота заняла позиции в мелком кустарнике. Впереди нас слышалась немецкая речь и  звуки губных гармошек.
— Близко, похоже, деревня тут, — Петр сладко затягивался цигаркой, пряча ее в рукав. Из темноты, ворча, вынырнула фигура. По голосу мы узнали старшину роты.
— Подкрепись, братья, — он наклал нам по котелку каши, подал мешочек сахарного песку. Песок мы поровну высыпали в кашу и принялись за еду. Ели жадно, днем, кроме сухого пайка, ничего не было. Поев, мой друг тщательно вытер ложку, положил в вещмешок и крепко завязал. Взял в руки трофейный котелок, повертел его, постучал по нему пальцами, проверил исправность защелки:
— Хорошая штука, — и неожиданно забросил его в кусты.
— Петька, зачем бросил? — спросил я.
— Ни к чему он мне, — Петр лег на спину, подложил руки под голову.
— Ты же говорил, что понадобится.
Он долго молчал. Мне было неловко. Я чувствовал, что с Петром что-то творится неладное. Наконец, он заговорил тихо, задушевно с какой-то внутренней печалью. Мне показалось, что он вот-вот готов заплакать.
— У меня в Днепропетровске осталась мать-старушка, не захотела выехать. И вот я вспомнил сейчас и мне ее стало так жалко, что не могу сказать. Она такая старенькая, маленькая, худенькая, что боюсь — выживет ли она? А вспомнилась она мне потому, что я ее больше не увижу…
— Отбрось, Петя, такие мысли, увидишь еще свою старушку, доживет она до победы.
— Она-то, может быть, и доживет, а я нет. Бывало ли у тебя так, когда ты чувствовал, что с тобой что-то случится? — он говорил это, не изменяя позы.
— Нет, не чувствовал, — ответил я.
— Я тоже нет, а вот сейчас у меня такое чувство, что я живу последний день. Я не трус, воевал два года, четыре раза лежал в госпитале и завтра в бою не струшу, не побегу, не спрячусь, хотя и чувствую, что буду убит.
— Петька, брось чепуху молоть. Почему же я ничего не чувствую, хотя у нас шансы быть убитыми одинаковы?
Хотя я и не верил в предчувствия друга, но все время думал об этом. На рассвете командир батальона, собрав ротных и взводных, объяснил задачу:
— Перед нами деревня. Приказываю взять ее. В атаку пойдем после залпа «Катюш», за танками.
Но немцы опередили нас. На кустарник, где спрятался батальон, обрушился минометный огонь; мины с сухим треском, срезая осколками кустарник, рвались то тут, то там. Мы с Петром разнились, — он был со своими автоматчиками, я — с пулеметчиками.
Нельзя было поднять голову над землей, осколки летели всюду. Неожиданно раздался крик: «Мешкова ранило!». Я пополз на позицию к Петру, обрадовался, когда увидел своего друга живым и невредимым.
— Ты чего пришел? — спросил он.
— Да так. Дай-ка закурить.
— Знаю я твое «так», — пришел проведать, жив ли я? Жив еще, успею взять эту деревню. А ну марш на свое место! Береги себя, не бегай попусту, — говорил он, как и раньше, с веселой усмешкой. Покурив, мы разошлись.
К обеду деревня была взята. Но в полку людей осталось мало, не больше, чем в батальоне. Он расположился в овраге, за деревней, которую мы только что взяли. Возбужденные и усталые, мы встретились с Петром сразу же после боя. Принесли еду, но он не прикоснулся к ней. «Опять та ночная блажь у него в голове», — подумал я.
— Ты знаешь, Николай, все мои автоматчики либо полегли, либо ранены. Один я из всего взвода живой остался. К кому мне сейчас приткнуться? Да, забыл кое-что тебе передать, — он достал из нагрудного кармана бумажник, — вот адрес моей сестры, она эвакуировалась в Красноуральск, сообщи ей обо мне. Это тебе от меня —  фотокарточка на память. Если что случится (он избегал слова «убьют»), из моего кармана достанешь партбилет и передашь куда следует. Он говорил это спокойно, без чопорности и бравады. Я, не перебивая, слушал внимательно его наказы, обещал их выполнить и чувствовал, как от него шел внутренний посыл: «Что бы ни случилось, твой долг передо мной —  остаться в живых».
Вдруг раздалось: «немцы!». Командир первого батальона, принявший на себя обязанности комполка, приказал:
— Пулеметчикам занять позиции, остальным сидеть в овраге и быть готовыми к атаке.
В полку осталось всего восемь станковых пулеметов, но пулеметчиков было еще меньше. Недолго думая, Петр ухватился за ручки стоявшего неподалеку пулемета и выкатил его на огневую позицию.
В чистом поле немцы были видны как на ладони. Фигурки наступавших все приближались. Они шли молча, а затем послышалась команда: «Feuer!» и солдаты открыли огонь из «шмайссеров». Кто-то из наших, не дождавшись приказа, нажал на курок. Взахлеб, с переливами, то длинными, то короткими очередями заработали все восемь пулеметов. Под бешеным огнем враг повернул обратно, вскоре фрицы залегли и не пытались возобновить атаку.
И тут началось самое страшное. На позициях пулеметчиков стали рваться снаряды, и они, один за другим, выходили из строя. Укрыться от шквального огня было негде. Кругом стояли пыль, гарь и стоны раненых. Через несколько минут немецкие орудия замолчали и стало тихо-тихо. Пыль постепенно оседала. Я лежал за пулеметом и все, что мне хотелось это спать, спать, спать…Тише этой минуты за весь день не было.
— Старшину убило! — раздалось справа от меня. Я рванулся на крик и увидел то, во что последние два дня отказывался верить. Мой друг лежал на спине возле разбитого пулемета, руки были раскинуты, ноги вытянулись. Его грудь была разворочена осколком. Мертвым он все равно оставался красивым, лицо не отражало ни страдания, ни скорби, оно было тихим и спокойным, таким же, как и в тот момент, когда передавал мне свои последние просьбы. С его лба все так же свешивалась челка, только губы слегка посинели. Я подошел, снял с убитого Петра каску и поцеловал его.
На следующий день ожесточенный бой за деревню повторился. В нем от нашего полка осталась считанная горстка бойцов, я получил ранение, после которого война, по большому счету, для меня уже закончилась. В госпитале я встретил парторга и передал ему членский билет нашего старшины.
Фото из семейного архива.